Все про здоровый сон
Артюр Рембо - поэт символист, больше схожий с поэтами романтиками Родился в буржуазной семье. Мать прививала детям благотворительность, любовь к Богу, а отец учил их рациональности и экономии. С детства Артюр был богобоязненным, послушным, блестяще учился. Его способности всех поражали. С шести-семи лет он начал писать прозу, а после стихотворения. Он много читал, увлекался проиведениями Ф. Рабле и В. Гюго, а также поэзией «парнасцев».
Первый период творчества писателя (до 1871 г.) отмечен влиянием авторитетов, но это не помешало вызреванию бунтарского духа как против традиционной этики, так и против буржуазный порядков провинциального Шарлевиля.
В 1871 г. бросает лицей и, добравшись до Парижа, попадает в вихрь революционных событий. Но после разгрома Коммуны, потеряв веру в социальную борьбу, Рембо в письме к другу от 10 июня 1871 г. просит уничтожить свои произведения посвященные коммунарам.
В августе 1871 г., вернувшись в Шарлевиль, Артюр отсылает свои стихи Полю Верлену, после едет к нему в Париж. Верлен вводит Рембо в литературные круги и является, так сказать, его наставником. Друзья путешествовали по Европе целый год.
Во второй период кратковременного творчества поэзия Рембо приобретает трагическое звучание.
Стихотворение "Сидящие ". ему противно все застывшее и мертвое. Романтическая тема, но тут хорошо отражается своеобразие лирики Рембо. "Люди стулья...", люди вещи - люди, которые утрачивают все человеческое. Соединение несоединимого, стирание граней между живым и мертвым. Концепция поэта-ясновидца. Поэт посредник между высшими силами и читателем. Надо обрести эту способность медиума. Это не его собственные идеи а проговаривание того, что приходит ему свыше. Нужно расшатать для этого свою волю, убить в себе все рациональное. И для этого все средства хороши - из-за этого бухал))) красавчик
"Пьяный корабль ". Стихотворение состоит из 25 катренов александрийского стиха с перекрестной рифмовкой и намеренно расшатанным ритмом. Написано от имени корабля, сорванного с якоря, и носящегося по свету по воле волн и ветров.
Перед взором поэта проходит череда фантасмагорий, яростные бури «в темных глазницах морей», каскады молний «из пылающих ям черно-синих небес», таинственные и зловещие прибрежные леса, «где глазами людей леопарды глядят», и отчаянная мечта о великолепии могущества.
В конце - лишь разочарование и желание добраться хоть до какой-нибудь пристани.
Написав это гениальное стихотворение в 17 лет, Рембо предсказал в нём собственную судьбу, полную скитаний и странствий, закончившихся жизненным крахом и смертью в старинной европейской гавани.
В третий период творчества (1872 - 1873) Рембо пишет цикл «Озарение », которым засвидетельствовал рождение необычной формы стиха, которую можно назвать стихом в прозе или ритмизированной прозой.
У Рембо была непостоянная и капризная судьба. Как в творчестве так и в жизни он искал разные пути, иногда полностью противоположные. После того как П. Верлен, который стрелял в Рембо, попадает в тюрьму, переживающий Рембо впадает в неврозы. Криком души, мольбой человека, который уже не рассчитывает на чью-либо помощь, но все же зовет из Вселенной кого-то неизвестного стала книга «Одно лето в аду » (1873), единственный сборник изданный при жизни поэта. Но небольшой тираж (500 экземпляров) писатель не смог оплатить и книги так и остались на складе. Их нашли случайно через несколько десятилетий, а до этого существовала легенда будто Рембо сам уничтожил весь тираж.
Разрыв с Верленом, отсутствие денег, духовный дискомфорт привели к острому творческому кризису. В последних произведениях поэта чувствовались боль и отчаянье одинокой души.
«Пьяный корабль» судьбы Рембо, окончательно сбился с курса. Поэт ищет забвения в алкоголе, наркотиках, бурных страстях. Но это не угомонило «боль жгучих противоречий», и он решил изменить свою жизнь. После того как ему исполнилось 20 лет, он не написал ни одной рифмованной строчки. Отказавшись от искусства, путешествовал по Англии, Германии, Бельгии, торговал всякими безделушками на европейских базарах, пытался косить траву в голландских селах, даже был солдатом голландских колониальных войск на Суматре. Побывал в Египте, на Кипре, в Занзибаре. Рембо изучал язык негров Сомали, осваивал земли Африки, где не ступала нога цивилизованного человека, помогал императору Абиссинии готовить войну на Италию. В последние годы работал в торговой фирме «Вианне, Барде и Ко», которая продавала кофе, слоновью кость и кожу.
По разному трактуют исследователи розрыв Рембо с поэзией. Французский пиатель А. Камю видел в этом «самоубийство духа », а австрийский прозаик Стефан Цвейг - «неуважение к исскуству, пренебрежение им ». Существует версия, что поэт сбежал из Парижа, что бы найти себя в чем-то другом, что бы утвердится, а после вернуться независимым и свободным, избавившись от пьяного сна. Некоторые современные исследователи считают что поэт дошел в своих экспериментах со словом до крайней черты и, заглянув за нее, увидел лишь пустоту, он еще пытался писать, но уже не мог найти смысл в поэтичном творчестве. Однако загадка поэзии Рембо до сих пор не разгадана. Таинственным является не только его уход из искусства, а прежде всего то, что он успел написать за короткий период, который стал целой эпохой в мировой литературе.
37-ми лет уставший, о еще полный сил, Рембо вернулся во Францию. Неизвестно как сложилась бы его дальнейшая судьба, но в 1891 г. у него возникла опухоль правого колена, которая оказалась саркомой. 10 ноября 1891 г. он умер в марсельской больнице.
(«ЭТИ СПЕКТРЫ БАРРОКО...»)
Французский моралист XVIII века Луи Вовенарг в своей книге «Максимы и афоризмы» написал коротко и ясно: «Старики никчемны». Известно, что бродячие туземные племена в голодные годы или перед долгой утомительной охотой оставляли стариков, где придется – в ущельях, пещерах, пустынях, - медленно и верно умирать от голода и холода. Еще неизвестно, что лучше – голодная смерть в пустыне или загнивание в «доме престарелых», в страшных больницах, в квартирах не менее страшных родственников. Понятно, речь идет о бедных стариках, которых большинство и которым судьба дает в спутники болезни и скверный характер. У богатых дурные привычки – признаки вздорной оригинальности, не более того.
Среди общегуманных высказываний о старости, звучащих несколько сомнительно или просто лицемерно, лучше всех вопрос закрывает откровенная фраза: «Тот, кого любят боги, умирает молодым». Это, по крайней мере, честно.
Бодлер создал стихотворение «Семь стариков» в манере безобразия или, говоря по-ученому, в эстетике турпизма: старость расцветает «цветами зла» на фоне чуть менее безобразного города. Серое и желтое выделяется в тумане серого и желтого.
«В городе-муравейнике, городе полном кошмаров, где ревенант ясным днем цепляется к прохожему, тайны бурлят повсюду в тесных каналах гигантского колосса»
«Однажды утром на особенно печальной улице туман удлиннял вверх крыши домов, образуя две набережных неведомой реки, словно в театральной декорации».
«Грязный и желтый туман заполнял все пространство. Я шел, героически напрягая нервы, и рассуждал с моей усталой душой. Предместье сотрясалось от тяжелых повозок».
Чувствуется безнадежный и невыносимо-угрюмый, напоминающий типично бодлеровский сплин, пейзаж огромного города, где призраки ничем не отличаются от живых; пейзаж, где ядовитая скука порождает нищих, воров, мошенников, убийц и заставляет заниматься своим ремеслом с охотой или без, дабы не сгинуть в грязно-желтом тумане.
«Вдруг возник старик. Его желтые лохмотья напоминали цвет дождливого неба. Его вид вытягивал милостыню, несмотря на злобу, которой светились его глаза».
«Глаза. Зрачки словно утопали в желчи. От его взгляда шли мурашки по коже. Его борода в волосах жестких, как лезвия, выдавалась вперед, словно борода Иуды».
«Его нельзя было назвать сутулым или согбенным, а скорее переломанным пополам. Его позвоночник составлял с правой ногой такой великолепный прямой угол, что его палка завершая фигуру, придавала общему очертанию болезненно- уродливую хромоту…»
«…искалеченного четвероногого или еврея о трех лапах, который, путаясь в грязи и снегу, топтал мертвецов своими башмаками, ненавидя вселенную более чем безразличную».
«Точно похожий следовал за ним: борода, глаза, спина, палка… ничем
не отличались. Из того же ада пришел сей столетний близнец. И эти спектры барокко
передвигались своим жутким шагом к неизвестной цели».
И тут произошла странная история, объясняемая, возможно, фантасмагорией тумана:
«Какого безумного заговора стал я мишенью, жертвой какого дурного случая?
Я тщательно пересчитал семь раз одного зловещего старика, который умножался!»
«Тот, кто не задрожит от родственного ужаса, и кто не посмеется над моей тревогой
подумает вероятно, что, несмотря на все свои немощи, эти безобразные монстры олицетворяют вечность!»
Это уже не тревога. Может быть, объединенные силы тумана, нервической
тревоги поэта и еще чего-то неизвестного сотворили группу монстров, от которых нечего ждать пощады?
«Я бы умер, если б увидел восьмого – какого-нибудь безжалостного
Созия, иронического и фатального, какого-нибудь отвратительного Феникса – собственного сына и отца...
Но я оставил за спиной инфернальный кортеж».
«Потрясенный, словно пьяница, который увидел двойника,
я вбежал домой и отчаянно хлопнул дверью. Раэбитый, с головной болью, с лихорадочной душой, истерзанный тайной и абсурдом».
«Напрасно разум нашептывал свои логичные аргументы, ураган играючи раскидывал и топил его схемы и построения, и моя душа, старая габара, лишенная мачт, плясала, плясала на волнах моря чудовищного и безграничного».
Стихотворение крайне радикально. Можно перефразировать Поля Валери (жизнь - только изъян в кристалле небытия) в духе Бодлера: «Красота только волна в море безобразия». Причем, если красота встречается редко, крайне редко, то безобразие – уродливые грибы и растения, уродливые здания, покрытые бесформенными, кричащими пятнами, люди в гнойных опухолях и въедливых наростах – явление довольно частое. Разумеется, Бодлер мог изобразить семь реальных отвратительных стариков, но он ограничился только одним, погрузив его в туманную фантасмагорию. Подобного старика – всем старикам старика – трудно встретить в жизни. Это необычайная история о двойниках обязана своим рождением только автору «Цветов зла», уникальный романтический гротеск возможен только в строках поэзии. Давать ему характеристику бесполезно. В романах существуют колоритные образы стариков, однако никто не сравнится с «переломанным под прямым углом» монстром Бодлера. Все эти Гарпагоны, Гобсеки, Ф.П.Карамазовы, несмотря на их физическое и моральное уродство, часто попадаются в жизни: в их повадках, привычках, наклонностях много «человеческого, слишком человеческого»; скупость, обусловленная сладострастием; похоть, порожденная жадностью; упоительное торжество над бедным, но благородным должником и т.д. Всем известны привычки стариков для «пользы дела» выгодно использовать недостатки, дарованные возрастом: если человек глуховат, он постоянно прикладывает ладонь к уху, делая вид, что не слышит ничего. То же самое со зрением. Всем известно обращение стариков с наследниками или с людьми зависимыми. Вздорные привычки, требования почета и уважения при богатстве; угодничество, лицемерие, льстивость, низкопоклонство при бедности. Если некто молод и хорош собой, а он стар и неказист, это часто приводит к жгучей ненависти.
Но Бодлер не интересовался психологией своих «стариков» и общими проблемами старости. Как и во многих других стихотворениях, он набросал зловещий пейзаж, где человек и люди играют серьезную, если не главную роль. Правда, главного героя трудно назвать человеком, для поэта он – «монстр». Известно увлечение Бодлера артистами барокко – Калло, Гроссом, Лилахом и другими великими рисовальщиками. Отсюда яркая оригинальность и карикатурность образа. Это не человек и не монстр, это антропоморфное биотворение из тумана долин Цирцеи или Прозерпины, эфемерное и вечное одновременно.
В стихотворении «Сидящие» Артюра Рембо название отражает физическую черту группы стариков. Вообще говоря, они способны оторваться от своих седалищ, но для них это катастрофа, «подобная кораблекрушению».Человеко-стулья в прямом и переносном смысле: «В приступе эпилептической любви они вжали свой человеческий костяк в черные деревянные скелеты; икры и ступни страстно переплели рахитичные ножки стульев. И такую позитуру они сохраняют с утра до вечера.» Комментаторы полагают, что Рембо увидел своих стариков в библиотеке родного города Шарлевиля. Во-первых, не в стиле Рембо использовать «картинки с натуры»; во-вторых, при внимательном чтении понятно, что столь отвратительных креатур не так-то просто встретить в реальности:
«Черные от волчанки. Рябые. Глаза обведены зелеными кругами. Пальцы вцепились в бедра. Черепа в уродливых пятнах, словно старые стены, расцвеченные лепрой».
«Эти старики постоянно пытаются устроиться на своих сидениях, приятно чувствуя, как от яркого солнца их кожа обретает шероховатость коленкора. Или, уставив глаза на окна, где тает снег, словно загипнотизированные, они дрожат тягостной дрожью жаб».
Они преданы своим стульям, привязаны, как к самым дорогим в жизни вещам и не расстанутся с ними ни за что и никогда. Естественно, это роман вечный, «пока смерть не разлучит их». Правда, подобное утверждение легкомысленно: они могут оговорить в завещании, чтобы их похоронили на стульях. И сидения добры к ним: коричневая солома уступает углам их ягодиц. Душа старых солнц еще согревает бывшие колосья, где ферментируют зерна: «И Сидящие, прикасаясь коленями к зубам, зеленые пианисты, десятью пальцами барабанят под сидениями. Слушая печальные баркароллы, они трясут головами в ритмах любви».
Любовь стариков к скамейкам, креслам, шезлонгам общеизвестна и понятна: после простой или особенно спешной ходьбы подобный отдых доставляет, вероятно, необходимое и ни с чем не сравнимое удовольствие. Удовольствие, да. Но здесь речь идет о самозабвении, о преданной любви, более того, о сладострастии, сугубо необходимом для жизни. Легче оторвать двух любовников друг от друга, нежели стариков от стульев:
«Не вздумайте заставить их подняться. Это кораблекрушение…Они вскакивают, ворча, как разъяренные коты; их одежда раскрывается, плечи вылезают; их панталоны вздуваются на задах».
«Кораблекрушение» - любопытная метафора, отражающая панику, суету, внезапную суматоху людей, привыкших к многодневному рутинному сидению в каюте. Метафора в данном случае далекая от ситуации, но точная при характеристики взрывного состояния потревоженных стариков.
«И вы слушаете, как плешивые головы бьются о мрачные стены, как назойливо стучат кривые ножки стульев, и пуговицы сюртуков, словно зрачки хищников, ловят ваши глаза до конца коридора».
«У них есть невидимая убивающая рука. Когда они наконец усаживаются, их взгляды фильтруют черный яд, который чувствуется в страдающих глазах избитой собаки. И вы потеете, словно проваливаясь в жестокую воронку».
Согнутый пополам старик Бодлера и его инфернальная свита двойников, пожалуй, менее опасны, чем «сидящие». Но мы не видели персонажей Бодлера в действии. Старики Рембо внешне спокойны, хотя, когда их потревожат, они способны на скрытую, судорожную, жестокую активность змеи.
«Рассевшись на любимых стульях, спрятав кулаки в грязных манжетах, они думают о тех, кто заставил их подняться. С утра до вечера гроздь миндалин под неопрятным худым подбородком трясется от негодования».
Конечно, поэты – не психологи, познание ближних – не их дело. По блестящим стихотворениям Бодлера и Рембо нельзя судить об отношении к престарелым людям во второй половине девятнадцатого века. Но что таковое отношение резко изменилось сравнительно с былыми временами – это факт. Старики перестали быть учителями и наставниками в житейской мудрости – достаточно вспомнить «Отцов и детей» Тургенева или «Братьев Карамазовых» Достоевского. Рембо писал в «Письме провидца»: «Поэт должен определить меру неизвестного, присущую его эпохе.»Старики уже не входили в это «неизвестное». Их рассказы о прошлом мало кого привлекали, подобно сказкам и легендам. «Современность», «настоящее» расценивалось не просто как период времени, который приходит и уходит, но как вечная темпоральная постоянная, а старики менее всех в ней ориентировались. Обычные старческие недостатки – лень, праздность, нелепые причуды, мелкие хитрости – стали считаться пороками «зажившихся идиотов», которым «место в гробу».
Хотя весьма трудно назвать финал «Сидящих» старческой причудой. Этот финал поражает своей необычностью: «Когда угрюмый сон смежает им веки, они, опустив голову на руки, грезят о плодоносных стульях: от их реальных интрижек родились бы маленькие сиденья, окружающие гордые бюро.» Последняя строфа полна странного фантазма: «Чернильные цветы выплевывают пыльцу в виде запятых: она убаюкивает сидящих, словно полет стрекоз укачивает гладиолусы. Жесткие прутья дразнят их вялые пенисы».
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Погибшие в дни девяносто второго
«…Французы семидесятых, бонапартисты, республиканцы, вспомните ваших отцов в девяносто втором, девяносто третьем…»
Поль Кассаньяк, «Le Pays»
Вы, погибшие в дни Девяносто второго,
Вы бледнели от ласк и объятий свобод;
Тяжесть ваших сабо разбивала оковы,
Что носил на душе и на теле народ;
Вы – эпохи ветров неуемное племя,
В вашем сердце горит свет возлюбленных звезд,
О Солдаты, вас Смерть, как ядреное семя,
Щедро сеяла в пыль вдоль засохших борозд.
Вашей кровью блестят валуны на вершинах,
Кто погиб при Вальми, при Флерю, в Апеннинах -
Миллионы Христов, сонмы гаснущих глаз,
Вас оставим лежать, в сне с Республикой
слившись,
Мы – привыкшие жить, перед троном
склонившись.
Кассаньяки опять говорят нам о вас.
Перевод Б. Булаева
На музыке
Вокзальная площадь в Шарлевиле
На чахлом скверике (о, до чего он весь
Прилизан, точно взят из благонравной книжки!)
Мещане рыхлые, страдая от одышки,
По четвергам свою прогуливают спесь.
Визгливым флейтам в такт колышет киверами
Оркестр; вокруг него вертится ловелас
И щеголь, подходя то к той, то к этой даме;
Нотариус с брелков своих не сводит глаз.
Рантье злорадно ждут, чтоб музыкант сфальшивил;
Чиновные тузы влачат громоздких жен,
А рядом, как вожак, который в сквер их вывел,
И отпрыск шествует, в воланы разряжен.
На скамьях бывшие торговцы бакалеей
О дипломатии ведут серьезный спор
И переводят все на золото, жалея,
Что их советам власть не вняла до сих пор.
Задастый буржуа, пузан самодовольный
(С фламандским животом усесться -
не пустяк!),
Посасывает свой чубук: безбандерольный
Из трубки вниз ползет волокнами табак.
Забравшись в мураву, гогочет голоштанник.
Вдыхая запах роз, любовное питье
В тромбонном вое пьет с восторгом солдатье
И возится с детьми, чтоб улестить их нянек.
Как матерой студент, неряшливо одет,
Я за девчонками в тени каштанов томных
Слежу. Им ясно все. Смеясь, они в ответ
Мне шлют украдкой взгляд, где тьма вещей нескромных.
Но я безмолвствую и лишь смотрю в упор
На шеи белые, на вьющиеся пряди,
И под корсажами угадывает взор
Все, что скрывается в девическом наряде.
Гляжу на туфельки и выше: дивный сон!
Сгораю в пламени чудесных лихорадок.
Резвушки шепчутся, решив, что я смешон,
Но поцелуй, у губ рождающийся, сладок…
Перевод Б. Лившица
Венера Анадиомена
Из ванны жестяной, как прах из домовины,
Помадою густой просалена насквозь,
Брюнетки голова приподнялась картинно,
Вся в мелких колтунах редеющих волос.
За холкой жирною воздвигнулись лопатки,
Увалистый крестец, бугристая спина,
Что окорок, бедро; с отвислого гузна,
Как со свечи оплыв, сползают сала складки.
Вдоль впадины хребта алеют лишаи.
И чтобы сей кошмар вложить в слова свои,
Понять и разглядеть – не хватит глазомера;
Прекрасножуткий зад на створки развело;
Меж буквиц врезанных – «Ярчайшая Венера» -
Пылает язвою исходное жерло.
Перевод А. Кроткова
Первый вечер
Она была почти нагою.
Деревья, пробудясь от сна,
Смотрели с миной плутовскою
В проем окна, в проем окна.
Был абрис тела в тусклом свете
Так непорочно-белокож.
Изящной ножки на паркете
Я видел дрожь, я видел дрожь.
И я, от ревности бледнея,
Смотрел, и не смотреть не мог,
Как луч порхал по нежной шее,
Груди – нахальный мотылек!
Я целовал ее лодыжки
И смехом был вознагражден;
В нем страстных молний били вспышки,
И хрусталя струился звон…
Тут, спрятав ноги под сорочку,
«Довольно!» – вскрикнула она,
Но покрывал румянец щечку.
Я понял: дерзость прощена.
Ресницы черные всплеснули,
Мой поцелуй коснулся глаз;
Она откинулась на стуле:
«Вот так-то лучше, но сейчас
Послушай…» – прошептало эхо,
А я молчал, целуя грудь,
И был наградой приступ смеха,
Не возражавший мне ничуть…
Она была почти нагою.
Деревья, пробудясь от сна,
Смотрели с миной плутовскою
В проем окна, в проем окна.
Перевод Ю. Лукача
Ответ Нины
ОН: – Что медлим – грудью в грудь
с тобой мы?
А? Нам пора
Туда, где в луговые поймы
Скользят ветра,
Где синее вино рассвета
Омоет нас;
Там рощу повергает лето
В немой экстаз;
Капель с росистых веток плещет,
Чиста, легка,
И плоть взволнованно трепещет
От ветерка;
В медунку платье скинь с охоткой
И в час любви
Свой черный, с голубой обводкой,
Зрачок яви.
И ты расслабишься, пьянея, -
О, хлынь, поток,
Искрящийся, как шампанея, -
Твой хохоток;
О, смейся, знай, что друг твой станет
Внезапно груб,
Вот так! – Мне разум затуманит
Испитый с губ
Малины вкус и земляники, -
О, успокой,
О, высмей поцелуй мой дикий
И воровской -
Ведь ласки по́росли шиповной
Столь горячи, -
Над яростью моей любовной
Захохочи!..
Семнадцать лет! Благая доля!
Чист окоём,
Любовью дышит зелень поля.
Идем! Вдвоем!
Что медлим – грудью в грудь с тобой мы?
Под разговор
Через урочища и поймы
Мы вступим в бор,
И ты устанешь неизбежно,
Бредя в лесу,
И на руках тебя так нежно
Я понесу…
Пойду так медленно, так чинно,
Душою чист,
Внимая птичье андантино:
«Орешный лист…»
Я брел бы, чуждый резких звуков,
В тени густой.
Тебя уютно убаюкав,
Пьян кровью той,
Что бьется у тебя по жилкам,
Боясь шепнуть
На языке бесстыдно-пылком:
Да-да… Чуть-чуть…
И солнце ниспошлет, пожалуй,
Свои лучи
Златые – для зелено-алой
Лесной парчи.
Под вечер нам добраться надо
До большака,
Что долго тащится, как стадо
Гуртовщика.
Деревья в гроздьях алых пятен,
Стволы – в смолье,
И запах яблок сладко внятен
За много лье.
Придем в село при первых звездах
Мы прямиком,
И будет хлебом пахнуть воздух
И молоком;
И будет слышен запах хлева,
Шаги коров,
Бредущих на ночь для сугрева
Под низкий кров;
И там, внутри, сольется стадо
В массив один,
И будут гордо класть говяда
За блином блин…
Очки, молитвенник старушки
Вблизи лица;
По край напененные кружки
И жбан пивца;
Там курят, ожидая пищи,
Копя слюну,
Надув тяжелые губищи
На ветчину,
И ловят вилками добавку:
Дают – бери!
Огонь бросает блик на лавку
И на лари,
На ребятенка-замарашку,
Что вверх задком,
Сопя, вылизывает чашку
Пред камельком,
И тем же озаряем бликом
Мордатый пес,
Что лижет с деликатным рыком
Дитенка в нос…
А в кресле мрачно и надменно
Сидит карга
И что-то вяжет неизменно
Найдем, скитаясь по хибаркам,
И стол, и кров,
Увидим жизнь при свете ярком
Горящих дров!
А там, когда сгустятся тени,
Соснуть не грех -
Среди бушующей сирени,
Под чей-то смех…
О, ты придешь, я весь на страже!
О, сей момент
Прекрасен, несравнен, и даже…
ОНА: – А документ?
Перевод Е. Витковского
Обомлевшие
Где снег ночной мерцает ало,
Припав к отдушине подвала,
Задки кружком, -
Пять малышей – бедняги! – жадно
Глядят, как пекарь лепит складно
Из теста ком.
Им видно, как рукой искусной
Он в печку хлеб сажает вкусный,
Желтком облив.
Им слышно: тесто поспевает,
И толстый пекарь напевает
Простой мотив.
Они все съежились в молчанье…
Большой отдушины дыханье
Тепло, как грудь!
Когда же для ночной пирушки
Из печки калачи и плюшки
Начнут тянуть
И запоют у переборок
Ряды душистых сдобных корок
Вслед за сверчком, -
Что за волшебное мгновенье,
Душа детишек в восхищенье
Под их тряпьем.
В коленопреклоненной позе
Христосики в ночном морозе
У дырки той,
К решетке рожицы вплотную,
За нею видят жизнь иную,
Полны мечтой.
Так сильно, что трещат штанишки,
С молитвой тянутся глупышки
В открытый рай,
Который светлым счастьем дышит.
А зимний ветер им колышет
Рубашки край.
Перевод М. Усовой
Роман
1Нет рассудительных людей в семнадцать лет!
Июнь. Вечерний час. В стаканах лимонады.
Шумливые кафе. Кричаще-яркий свет.
Вы направляетесь под липы эспланады.
Они теперь в цвету и запахом томят.
Вам хочется дремать блаженно и лениво.
Прохладный ветерок доносит аромат
И виноградных лоз, и мюнхенского пива.
2Вы замечаете сквозь ветку над собой
Обрывок голубой тряпицы с неумело
Приколотой к нему мизерною звездой,
Дрожащей, маленькой и совершенно белой.
Июнь! Семнадцать лет! Сильнее крепких вин
Пьянит такая ночь… Как будто бы спросонок,
Вы смотрите вокруг, шатаетесь один,
А поцелуй у губ трепещет, как мышонок.
3В сороковой роман мечта уносит вас…
Вдруг – в свете фонаря, – прервав виденья ваши,
Проходит девушка, закутанная в газ,
Под тенью страшного воротника папаши.
И, находя, что так растерянно, как вы,
Смешно бежать за ней без видимой причины,
Оглядывает вас… И замерли, увы,
На трепетных губах все ваши каватины.
4Вы влюблены в нее. До августа она
Внимает весело восторженным сонетам.
Друзья ушли от вас: влюбленность им смешна.
Но вдруг… ее письмо с насмешливым ответом.
В тот вечер… вас опять влекут толпа и свет…
Вы входите в кафе, спросивши лимонаду…
Нет рассудительных людей в семнадцать лет
Среди шлифующих усердно эспланаду!
Перевод Б. Лившица
Зло
Меж тем как красная харкотина картечи
Со свистом бороздит лазурный небосвод
И, слову короля послушны, по-овечьи
Бросаются полки в огонь, за взводом взвод;
Меж тем как жернова чудовищные бойни
Спешат перемолоть тела людей в навоз
(Природа, можно ли взирать еще спокойней,
Чем ты, на мертвецов, гниющих между роз?) -
Есть бог, глумящийся над блеском напрестольных
Пелен и ладаном кадильниц. Он уснул,
Осанн торжественных внимая смутный гул,
Но вспрянет вновь, когда одна из богомольных
Скорбящих матерей, припав к нему в тоске,
Достанет медный грош, завязанный в платке.
Перевод Б. Лившица
Ярость цезарей
Бредет среди куртин мужчина, бледный видом,
Одетый в черное, сигарный дым струя,
В мечтах о Тюильри он счет ведет обидам,
Порой из тусклых глаз бьют молний острия.
О, император сыт, – все двадцать лет разгула
Свободе, как свече, твердил: «Да будет тьма!» -
И задувал ее. Так нет же, вновь раздуло -
Свобода светит вновь! Он раздражен весьма.
Он взят под стражу. – Что бормочет он угрюмо,
Что за слова с немых вот-вот сорвутся уст?
Узнать не суждено. Взор властелина пуст.
Очкастого, поди, он вспоминает кума…
Он смотрит в синеву сигарного дымка,
Как вечером в Сен-Клу глядел на облака.
Перевод Е. Витковского
Зимние мечтания
Наш розовый вагон обит небесным шелком -
Войди и позови;
Нам будет хорошо: совьем уютно, с толком
Мы гнездышко любви.
Ты заслонишь глаза ручонкою проворной -
Тебе глядеть невмочь
Туда, где за окном волчиной стаей черной
Гримасничает ночь.
Потом ты ощутишь: слегка горит щека;
То легкий поцелуй, как лапки паучка,
Бегущего по нежной шее;
И, голову склоня, ты мне велишь: «Найди!»,
И будем не спеша – дорога впереди -
Ловить бродячего злодея…
Перевод А. Кроткова
Уснувший в ложбине
В прогале меж дерев серебряно блистая,
Река поет и бьет о берег травяной;
На солнечном огне горит гора крутая,
В ложбине у реки клубится жар дневной.
Спит молодой солдат, упав затылком в травы,
На ложе земляном – его удобней нет;
Рот приоткрыт слегка, и волосы курчавы,
По бледному лицу стекает теплый свет.
Он спит. Он крепко спит. И видит сны земные -
С улыбкой слабою, как малыши больные;
Согреться бы ему – земля так холодна;
Не слышит он во сне лесного аромата;
К недышащей груди ладонь его прижата -
Там с правой стороны два кровяных пятна.
Перевод А. Кроткова
В зеленом кабаре
Шатаясь восемь дней, я изорвал ботинки
О камни и, придя в Шарлеруа, засел
В «Зеленом кабаре», спросив себе тартинки
С горячей ветчиной и с маслом. Я глядел,
Какие скучные кругом расселись люди,
И, ноги протянув далеко за столом
Зеленым, ждал – как вдруг утешен был во всем,
Когда, уставив ввысь громаднейшие груди,
Служанка-девушка (ну! не ее смутит
Развязный поцелуй) мне принесла на блюде,
Смеясь, тартинок строй, дразнящих аппетит,
Тартинок с ветчиной и с луком ароматным,
И кружку пенную, где в янтаре блестит
Светило осени своим лучом закатным.
Перевод В. Брюсова
Испорченная
Трактира темный зал, и запахи его -
Плоды и виноград – мне будоражат чресла.
В тарелку положив – не знаю я, чего;
Блаженствовал теперь в огромном чреве кресла.
Я слышу бой часов и с наслажденьем ем;
Но распахнулась дверь – аж затрещали доски,
Служаночка вошла – не знаю я, зачем:
Косынка набекрень, испорчена прическа.
Мизинцем проведя по розовой щеке,
Подумала она, должно быть, о грешке;
Припухшая губа пылала что есть силы.
Дотронулась мельком до моего плеча,
И, верно поцелуй возжаждала, шепча:
«Смотри-ка, холодок на щечку я словила…»
Перевод Б. Булаева
Блестящая победа под Саарбрюккеном,
одержанная под возгласы «Да здравствует император!» – бельгийская роскошно раскрашенная гравюра, продается в Шарлеруа, цена 35 сантимов
Голубовато-желт владыка в бранной славе,
Лошадку оседлал и вот – сидит на ней;
Мир видеть розовым он нынче в полном праве.
Он кротче папочки, Юпитера грозней.
Служивые стоят и отдыхают сзади,
При барабанчиках и пушечках найдя
Покоя миг. Питу, в мундире, при параде,
От счастья обалдел и смотрит на вождя.
Правее – Дюманэ, зажав приклад винтовки,
Пострижен бобриком, при всей экипировке,
Орет: «Да здравствует!» – вот это удальство!..
Блистая, кивер взмыл светилом черным… Рядом
Лубочный Ле-Соруб стоит к воякам задом
И любопытствует: «Случайно, не того?..»
Перевод Е. Витковского
Буфет
Дубовый, сумрачный и весь резьбой увитый,
Похож на старика объемистый буфет;
Он настежь растворен, и сумрак духовитый
Струится из него вином далеких лет.
Он уместить сумел, всего себя натужив,
Такое множество старинных лоскутков,
И желтого белья, и бабушкиных кружев,
И разукрашенных грифонами платков;
Здесь медальоны, здесь волос поблекших прядки,
Портреты и цветы, чьи запахи так сладки
И слиты с запахом засушенных плодов, -
Как много у тебя, буфет, лежит на сердце!
Как хочешь ты, шурша тяжелой черной дверцей,
Поведать повести промчавшихся годов!
Перевод Е. Витковского
Моя богемная жизнь
(Фантазия)
Запрятав кулаки по продранным карманам,
В роскошнейшем пальто – с него весь ворс облез -
Я с Музою бродил под куполом небес,
И мыслями летел к любимым и желанным!
Как Мальчик-с-пальчик – я, волнуясь и спеша,
Бросал зерно стихов – проростки вящей славы;
И, подтянув штаны – потерты и дырявы -
Я отдыхал в горсти Небесного Ковша.
Я слышал шорох звезд в густой пыли обочин;
Был каплями росы мне прямо в лоб вколочен
Густой могучий хмель сентябрьского вина;
Взирая на свои разбитые ботинки,
На лире я бряцал – тянул чулков резинки,
И рифменным огнем душа была пьяна!
Перевод А. Кроткова
Вороны
Господь, когда равнина стыла,
Когда в сожженных хуторах
Мечи устали сеять страх,
На мертвую натуру с тыла
Спошли любезное свое
Блистательное воронье.
Лететь навстречу катастрофам -
Вот ваш от бури оберег!
Летите вдоль иссохших рек
И вдоль путей к седым голгофам,
Вдоль рвов и ям, где плещет кровь;
Рассыпьтесь и сберитесь вновь!
Кружитесь, тысячные стаи,
Слетясь зимой со всех концов,
Над тьмой французских мертвецов,
Живых к раздумью призывая!
О, вестник – совести тиран,
О, похоронный черный вран!
С небес сошедшие святые,
Рассевшись в сумраке гаёв,
Оставьте майских соловьев
Для тех, кого леса густые
Сковали путами травы -
Для тех, кто навсегда мертвы.
Перевод Б. Булаева
Восседающие в креслах
В провалах зелени сидят тупые зенки.
Недвижимая длань пришпилена к бедру.
Проказой-плесенью, как на замшелой стенке,
Испятнана башка – на ней бугор к бугру.
Уродливый костяк изломан, как в падучей.
А кресла – прутяной изогнутый обвод -
С утра до вечера баюкают скрипуче
Ублюдочную плоть, невыношенный плод.
Седалища чудил просижены до блеска -
Сверкают так, что хоть обойщика зови.
И поседелых жаб потряхивает резко
Злой озноб снеговой в негреющей крови.
Так безмятежен дух коричневой истомы,
Так немощь их телес заносчиво глуха -
Как будто, затаясь в набивке из соломы,
Им летний зной согрел вместилище греха.
А пальцам скрюченным и ныне почему бы
Побудку не сыграть, со страстью закрутив?
Нет, намертво свело – в колени вбиты зубы,
И брякает в ушах кладбищенский мотив.
Попытка чуть привстать для них подобна смерти.
Как злобные коты на схватке удалой,
Трясут лопатками и фыркают, что черти.
Но гаснет пыл бойцов – штаны ползут долой.
Заслышат чужака – трепещут ног кривули,
Наставят лысины бодливые быки.
И пуговицы их, летя, разят как пули,
И сверлят вас насквозь их дикие зрачки.
Глаза побитых псов отравою плюются;
Вас волокут на дно, победно вереща;
Незримые клешни мечтают дотянуться
До теплой слабины гортанного хряща.
Укрывши кулаки под бахромою сальной
Обтрепанных манжет, совеют упыри.
Им будоража нюх, как аромат миндальный,
Желанье мщения вздувает пузыри.
Когда суровый сон им веки плотно смежит -
Подсунув плети рук под любострастный зад,
Соитьем с креслами седая грезит нежить,
Приумноженьем тех, на чем они сидят.
Краями бороды зудящий член тревожа,
Cтрекозам вслед заслав плевки густых чернил,
Пыльцою запятых усеянные, рожи
Насилуют того, кто их обременил.
Перевод А. Кроткова
Голова фавна
В листве, в шкатулке зелени живой,
В листве, в цветущем золоте, в котором
Спит поцелуй, – внезапно облик свой
Являя над разорванным узором
Орнамента, глазастый фавн встает,
Цветок пурпурный откусив со стебля,
Вином окрасив белозубый рот,
Хохочет, тишину ветвей колебля:
Мгновение – и дерзок, и упрям,
Он белкой мчится прочь напропалую,
И трудно, как на ветках снегирям,
Опять уснуть лесному поцелую.
Перевод Е. Витковского
Таможенники
Честящие: «К чертям!», цедящие: «Плевать!»,
Вояки, матросня – отбросы и крупицы
Империи – ничто пред Воинством Границы,
Готовым и лазурь вспороть и обыскать.
С ножом и трубкою, с достоинством тупицы
И псом на поводке – едва начнет опять
Лес мглой, как бык слюной, на травы истекать -
На пиршество свое таможенник стремится!
Для нимф и для людей – един его закон.
Фра Дьяволо схватив и Фауста в потемках,
«Стой, – рявкнет, – старичье! Ну, что у вас в котомках?»
И, глазом не моргнув, любой красотке он
Досмотр устроит: все ли прелести в порядке?
И под его рукой душа уходит в пятки!
Перевод М. Яснова
Вечерняя молитва
Прекрасный херувим с руками брадобрея,
Я коротаю день за кружкою резной;
От пива мой живот, вздуваясь и жирея,
Стал сходен с парусом над водной пеленой.
Как в птичнике помет дымится голубиный,
Томя ожогами, во мне роятся сны,
И сердце иногда печально, как рябины,
Окрашенные в кровь осенней желтизны.
Когда же, тщательно все сны переварив
И весело себя по животу похлопав,
Встаю из-за стола, я чувствую позыв…
Спокойный, как творец и кедра и иссопов,
Пускаю ввысь струю, искусно окропив
Янтарной жидкостью семью гелиотропов.
Перевод Б. Лившица
Военная песня парижан
Весна являет нам пример
Того, как из зеленой чащи,
Жужжа, летят Пикар и Тьер,
Столь ослепительно блестящи!
О Май, сулящий забытье!
Ах, голые зады так ярки!
Они в Медон, в Аньер, в Банье
Несут весенние подарки!
Под мощный пушечный мотив
Гостям маршировать в привычку;
В озера крови напустив,
Они стремят лихую гичку!
О, мы ликуем – и не зря!
Лишь не выглядывай из лазов:
Встает особая заря,
Швыряясь кучами топазов!
Тьер и Пикар!.. О, чье перо
Их воспоет в достойном раже!
Пылает нефть: умри, Коро,
Превзойдены твои пейзажи!
Могучий друг – Великий Трюк!
И Фавр, устроившись меж лилий,
Сопеньем тешит всех вокруг,
Слезой рыдает крокодильей.
Но знайте: ярость велика
Объятой пламенем столицы!
Пора солидного пинка
Вам дать пониже поясницы.
А варвары из деревень
Желают вам благополучья:
Багровый шорох в скорый день
Начнет ломать над вами сучья.
Перевод Е. Витковского
Мои красоточки
Зеленоватый, как в июне
Капустный срез,
Сочится щелок, словно слюни,
На вас с небес,
Дождевики пятнает ваши,
Как жир колбас;
Уродки, вздерните гамаши -
И живо в пляс!
С голубкой снюхались мы сладко,
Соитьем губ!
С уродкой ели яйца всмятку
И суп из круп!
Белянка вызнала поэта
Во мне – тоска!
А ну, пригнись – тебе за это
Я дам пинка;
Помадой, черная сучара,
Смердишь – сблюю!
Ты продырявила гитару
Насквозь мою.
Я рыжую слюнявил свинку,
Как блудодей,
Заразой капая в ложбинку
Промеж грудей!
Я ненавижу вас, дурнушки,
До спазма вен!
Попрячьте титьки-погремушки
В корсажный плен!
И чувства, словно в ссоре плошки,
Крошите вдрызг;
А ну-ка – на пуанты, кошки,
И – громче визг!
Все наши вязки, наши случки
Забыть бы рад!
Прямее спины! Выше, сучки,
Клейменый зад!
И я для вас, мои милашки,
Слагал стишки?
Переломать бы вам костяшки,
Вспороть кишки!
В углах вяжите, паучихи,
Узлы тенёт!
И сам Господь в беззвездном чихе
Вам подмигнёт!
Луна раскрасит рожи ваши,
Как пиалы;
Уродки, вздерните гамаши -
Вы так милы!
Перевод А. Кроткова
Приседания
Полдневный час; в кишках почувствовав укол,
Таращится монах в келейное оконце;
Сияя, как песком начищенный котел,
Ему потухший взгляд дурманит злое солнце;
И головная боль, и так живот тяжел…
Ему не по себе – не греет одеяло;
Сползает с койки прочь, в коленях дрожь сильна;
Пожадничал старик за трапезой немало -
Да мал ночной горшок для грузного гузна;
Рубаху бы задрать повыше не мешало!
Дрожа, едва присел; ступнями в камень врос,
И пальцы на ногах заледенели резко;
На стеклах – желтизна, их выцветил мороз;
Он фыркает, кривясь от солнечного блеска -
Пасхального яйца алей бугристый нос.
Он вытянул к огню дрожащую десницу;
Отвисшая губа; тепло зудит в паху;
Штаны раскалены; назойливая птица
Тревожит изнутри больную требуху;
Он хочет закурить, да трубка не дымится.
Вокруг царит развал: убогий старый хлам,
Лохмотьями кичась, храпит на грязном брюхе;
Скрипучие скамьи по мусорным углам
Укрылись, как в траве огромные лягухи;
Буфет, оголодав, рвет пасть напополам.
И тошнотворный смрад, как тинное болото,
Всю келью затопил, и в черепе – труха;
Щетиной заросла щека, мокра от пота;
И ходит ходуном скамья – не без греха,
И бьет по кадыку тяжелая икота.
А вечером, когда накроет сад луна -
На розовом снегу рисуясь тенью серой,
Присядет задница, огнем окаймлена,
И любопытный нос, притянутый Венерой,
Уткнется в синь небес, не ведающих дна.
Перевод А. Кроткова
«Пьяный корабль» поэзии и трезвое дно жизни
Знал ли юноша из французского Шарлевиля, что создал уникальное произведение мировой литературы, которое впоследствии станет гимном символистов? Возможно, знал. Ведь жизнь Артюра Рембо (1854 - 1891) была необычной и, казалась, лишенной здравого смысла. В возрасте, когда многие таланты только вступают в литературу, он уже из нее вышел. Все свои гениальные стихи Рембо успел написать до двадцати лет. Затем, проведя анализ современной поэзии, решил, что лучше путешествовать по свету и зарабатывать на жизнь торговлей.
В 1871 году, когда был написан «Пьяный корабль», в литературной среде еще не существовал термин «символизм». Он был введен в обращение немного позже французским поэтом Жаном Мореасом. Однако манера письма Рембо, его художественные средства и эстетические принципы полностью соответствовали духу символизма. Особенно характерным в этом плане был «Пьяный корабль».
Удивительно, но в период создания своего шедевра юный Артюр еще не видел ни моря, ни кораблей, а уж тем более не бороздил отважно морские просторы. Такую удивительную картину рисовало его гениальное воображение. Вместе с тем «Пьяный корабль» - это не хаотичный набор эмоций впечатлительного юноши. Это хорошо осмысленное и четко продуманное стихотворение, поражающее не только фантасмагорией событий, но и прекрасной поэтической формой. Стих написан строгим александрийским гекзаметром.
Корабль опьянел от свободы и в этом вихре чувств полностью отдался воле рока. В его стремительно-фантастическом движении по морским просторам и есть, по мнению юного Рембо, смысл бытия, где перемешаны все чувства, как позитивные:
Ослепительной радугой мост изогнулся,
так и негативные:
Загрязненный пометом, увязнувший в тину.
Корабль без руля и парусов – великолепный символ поэта, который смело бросается в водоворот жизни. Он ощущает себя опьяневшим от беспредельности пространства и неутолимой жажды странствий, приключений. Поэт стремится открывать неразгаданные тайны, неизвестные земли. Однако на этом пути его ждет и немало разочарований, а в итоге разбитость и усталость. В свои шестнадцать лет Рембо уже прекрасно это понимал.
Пусть мой киль разобьет о подводные камни,
Захлебнуться бы, лечь на песчаное дно…
К сожалению, так произошло и в судьбе самого Рембо. Он был выброшен из жизни ее бурным течением в самом расцвете творческих сил. Поэту тогда было 37.